Вскоре мы въезжали в широкую пыльную станичную улицу. Как всё сразу изменилось и приняло вдруг свой обычный, будничный вид! Обычная деревенская улица окаймлена незатейливыми казачьими домишками.
— Вот оно казачье жило! — показал глазами дед на ряды низеньких деревянных домиков. Лишь редкие из них были крыты железом и окрашены. Деревянные строения чередовались с простыми мазанками, глубоко вросшими в землю. Зелени почти не было, только у церквушки теснилась группа запылённых древних вязов. По улице бродили куры и свиньи, а у забора на солнце дремал старый козёл. Рядом рассыхались две пустые некрашенные бочки. Дряхлый дед, несмотря на жару, обутый в валенки и полушубок, сидел у «пожарки», уныло опустив голову. Он даже не пожелал приветствовать моего деда возвращавшегося из дальних странствований.
Лёгкий ветерок, сорвавшийся с горы Атач, поднял бурунчики летучей мелкой пыли и погнал её вдоль станицы. Всё вокруг выглядело серо, уныло. Только одно бирюзовое небо ласкало глаза, да манили к себе зелёные холмы, вздымавшиеся над Яиком.
На сердце стало тоскливо: после кипучего ярмарочного Троицка станица показалась слишком тихой и неприветливой. Завидя моё разочарование, дед успокоил:
— Ты, казак, не кручинься! Это не наши курени. Вот доберёмся до наших палат, заживём! Ух, как заживём!
Я все глаза проглядел: когда же покажутся весёлые дедовы палаты?
— Ты что ж, как бес, вертишься? — озорно закричал дед и ткнул кнутом в сторону: — Не туда глядишь! Э-вон, наши дворцы!
Мы подъехали к серой полуразвалившейся группе строений. Трудно было назвать их строениями. Облупленная и давным-давно небеленая ветхая мазанка глубоко ушла в землю, старчески глядя маленькими, слепенькими оконцами на станичную улицу. Крыша у мазанки вовсе отсутствовала. На земляной насыпи, покрывшей собою избушку, росли буйные сорняки: полынь, крапива да желтела вездесущая сурепка. Из этой буйной заросли трав сиротливо торчала задымлённая труба, прикрытая битым дырявым горшком. Сизый дымок курился над мазанкой, тянул к вершинам дуплистых осокорей, обступивших курень деда. Возле мазанки теснились плетёные сараюшки, крытые копнами прошлогодней травы и соломы. Рядом высились груды кизяка.
Наша повозка остановилась перед пошатнувшимися воротами, слаженными из тонких жердей.
— Тпру, приехали! — закричал дел, соскочил с брички и пошёл раскрывать ворота.
Заслышав шум, на крылечко вышла сухонькая старушонка в линялом кубовом сарафане. Она с минуту колебалась, не зная что делать. Наконец, всплеснув руками, всхлипнула, завидя меня:
— Внучек приехал! Ахти, родный!
Она бросилась ко мне и крепко прижала мою голову к своей высохшей груди.
— Иванушка! — сквозь слёзы, обрадованно шептала она. — Иванушка! Ух, какой ты большой!
Отстранив мою голову, она с нескрываемой радостью смотрела в мои глаза.
— Весь, весь в батюшку! — ласково шептала она.
У добрых голубых глаз разбежались лучи тонких и приятных морщинок. Вся старушка казалась тщательно умытой, даже эти мелкие частые морщинки у глаз выглядели аккуратно промытыми. Старенький сарафан и белый платочек, который покрывал её седую голову, были аккуратно заплатаны и разглажены.
— Милый ты мой! Милый ты мой! — продолжала ронять сквозь слёзы бабушка. — Проголодался, поди, в походе? Иди, иди сюда. Сдорожился поди!
Следом за ней я поднялся на приступочку, но в избушку не решился войти ранее деда. Сказывалась давнишняя привычка, внушённая отцом: «Не суйся прежде старого станичника!»
Тем временем старик неторопливо распрягал конька.
Пользуясь минуткой, я с беспокойством осматривал дедовский курень. Дворик был махонький, захламленный. На базу хоть шаром покати: никакого хозяйства. В одном углу стоял деревянный допотопный плуг с привязанным впереди тележным передком, очевидно для того, чтобы на колёсах легче было пахать. По двору бродили куры с ревнивым драчливым петухом, который тут же на моих глазах успел уже поклеваться с соседским и, теперь, взлетев на забор, громогласно оповещал об этом станичную улицу. Где-то в тёмном закутке плетёного сараюшки хрюкала свинья.
Дед отпряг конька и пустил его бродить по базу.
— Иди, иди! — погнал он животинку прочь от своей лачуги.
Покончив с несложными хозяйственными делами, он подошёл к приступочкам и тщательно отёр сапоги от пыли.
— Ну, пошли в палаты! Жалуй, боярин! — с лёгкой насмешкой пригласил дед, переступая стёртый порожек.
— А это что, дедко? — удивляясь, показал я на прибитые к порожку подковы.
— Для счастья-то! Нашёл в пути, бери и никому ни гу-гу. Счастье, что соловей. Оно пужанное!
— То-то и видать, что полный дом ты счастья наволок. Богатей выискался! — раздался в избушке насмешливый голосок бабушки.
— Ну, как, аль не спондравилось? — делая вид, что не слышит сетований старухи, подмигнул озорным глазом дед.
Я растерянный стоял среди горенки. Махонькая, с низким потолком, она казалась ещё более тесной в сравнении с могучим бородатым дедом, голова которого уходила под потолок. Под матицами пестрели пучки высушенных степных трав. Когда дед невзначай касался их головой, они шелестели и тонкий аромат обдавал горенку.
От порога простиралась домотканная дорожка-половик; лавки у стен хорошо выскоблены, вымыты. Застолье опрятно, белеет скатерть, а в углу поблескивают древние медные складни старообрядческих икон.
В избушке стояла густая и ничем ненарушимая тишина. Бабушка возилась у печки. А сверху с «кошачьей горки»[6] на меня уставились большие зелёные глаза. Пушистый огромный кот с серебристыми усами важно рассматривал меня.
— Вот и Власий Иванович, видишь! — показал на кота дед: — Стережёт от бабки угощенье. Ух, ты страхолютик! — пригрозил ему старик. Однако, кот Власий не шевельнулся, считая ниже своего достоинства связываться с суетливым дедом.
— Ну, что ж ты, дитятко, стал столбом? — заулыбалась бабушка. — Не на жениханье, чать, пришёл. Поди умойся с дорожки, да садись за стол!
У порога, в углу над ушатом висел двухносый глиняный рукомойник. Я умылся. Тем временем бабушка вытащила из печки горшки, поставила на стол топлёное молоко, положила пахучий каравай. Всё время по её следам ходил, мурлыкая, кот Власка.
— Перекрестись Спасу, да перехвати со старым с пути-дороги, а я тем часом самовар взгрею. Ноне так и быть загуляем, чаем отопьёмся!
Старушка подошла к шкафику, на котором стоял до блеска начищенный самовар, бережно вытерла чистой тряпицей это бесценное богатство и стала наливать в него воду…
Не успел я отпить молока, как в горенке неожиданно потемнело.
— Гляди-кось, какой нетерпёжь, сколько дружков уже поджидается! — кивнул дед на оконце. Прильнув к стёклам, в дом заглядывали весёлые курносые ребячьи рожи. Особенно настойчиво смотрел на меня белоголовый шустрый мальчуган. Он то и дело подмигивал глазами, кивал головой, приглашая выйти из горенки. Мне и самому не терпелось познакомиться с казачатами, но таков уж строгий домашний устав у бабушки: сел за стол, сиди чинно, да слушай, что старшие говорят, уму-разуму у них поучайся. На то они казаки, много по свету рыскали, всего навиделись, немало наслушались, доброму научились и людям в назидание бывальщины расскажут…
Я стараюсь не смотреть на оконца: слишком велик соблазн. Белоголовый что-то настойчиво показывает. «Уж не казанки-ли? Ах, ты горе какое!» Дед опять засопел, закряхтел, зажаловался.
— Ну, что кипячёная аль жареная водица, от неё только на сердце заскулит, боже твоя воля! Разве чай напиток казаку? — спрашивал он меня, а сам многозначительно поглядывал на старуху. Но бабушка и ухом не вела, не отзываясь на жалобы казака. Тогда дед с деловым видом полез в дорожную укладку.
— Ишь ты, скажи на милость, чуть не забыл! Гляди-кось, старая, что я купил на сатовке. Уж прими подарочек!
Бабушка любознательно оглянулась. В распяленных руках дед держал белый фартук с кружевами.
— Ах ты, сивый, что надумал! — ахнула и отошла сердцем бабка. — Ну, спасибо и на людях не забыл благоверную. Ну, старик!
— А я что ж говорю, разве тебя забудешь. Эстоль годов в миру да в ладу прожили! — Старик вдруг стал необычайно ласков. — Вот бы только с дороги омыть чрево казацкое. Ась?
— Аль у тебя лобанчики завелись? — коварно, слегка сопротивляясь поползновению деда, спросила старуха.
— Какое, гроша медного нет за душой! Разве с сатовки добрые люди привозят тугие кошельки? Я не скряга какой!
— Так где ж тогда возьмёшь? — не уступала старуха.
— Так я одним духом к Дубонову слетаю, в должок отпустит!
— А чем расквитываться-то будем? — не унималась бабка.
— Осенью и расквитаемся. Хвала богу, урожай подоспеет, вот и расплата!